strogaya_anna

– огромная серебряная луна в разрывах туч. Все приобретает романтически-тревожный вид, а уже классические виды  набережных – Стрелка, Петропавловская крепость, разведенные мосты, Нева -   невыразимо прекрасны в этих мрачно-волшебных декорациях.

Невыразимо.

Требуется новый Куинджи, который бы  вновь отразил эту зеленоватую  бледность, эти мертвенные блики на воде, этот лунный лик в рваных тучах, что проносятся, освещенные ночным светом. Даже мы, привычные ко всяким театральным эффектам, что порой выдает Город вкупе с Господом, даже мы ахаем,  проезжая по набережным, глядя на эту невозможную, ложно и сложно сочиненную красоту, волшебную  почти до пошлости, романтичную до  границы вкуса, серебряную, лунную петербургскую ночь. А уж неподготовленная публика и вовсе немеет,  задыхается, тыча пальцем, не веря, что вот это все -  живьем. Сейчас и здесь. Для любого бродяги, влюбленного, банкрота и удачливого дельца. Для всех. Эта красота – для всех.

И даже наши  окраины, где на лавочках кто-то вечно сосет свое бесконечное пиво, горькое, как слезы вдовы, даже наши окраины, оглашаемые в ночи странными криками аборигенов, даже они становятся похожи на места, где живут люди, высокие духом...

Когда эта луна так щедро заливает все серебром, а театральные тучи как драгоценный оклад – берегут лик луны.

За три ночи я нашла в себе силы не рыдать, глядя на эту красоту, а просто неметь, не дыша, проходя и проезжая.

Такие прощальные августовские подарки, последняя летняя гастроль…

Небеса делаются прозрачными и пустыми, нет в них летней… бульонности, что ли, наваристости, и когда  на зеленых еще листьях появляется это ржавое золото, я начинаю волноваться

Начинаю волноваться, глубже вдыхаю этот утренний воздух с запахом далекого дыма, настоенный за ночь на льду, на тонком опасном льду

Я начинаю волноваться, хожу смотреть на мрачно-прекрасные закаты, выхожу в свет и в люди, становлюсь опасно активна – сам черт мне не брат, и чертовка не подруга – обнажаются ветви деревьев, и мои нервы обнажаются и оголяются, вот такая я дочь природы

Я начинаю волноваться, дерзко красить бровь, поднимая ее повыше, словно изумляясь в ожидании, духи мои, прохладные  и томные, начинают саму меня будоражить, а пролетающие над головой утки и гуси ранят мое сердце  и полетом своим, и криком, таким  резким в этих небесах, и я чувствую, что мне тоже – пора! Пора подняться и полететь над  землей, погружающейся в осень

Все мои большие романы начинались по осени, все, крепчали вместе в морозом, тонули в снежной пене зим (украла у Блока про снежную пену, мне всегда нравилось а после того, что недавно было, думаю, можно, я ж для поста в жж)

Расставалась я всегда весной, не всегда следующей, несколько раз хватало на три- четыре, но расставалась весной, да, когда все нормальные люди томятся предчувствием ласк и упоением от схожести интересов

Со временем я поняла, что это осень запускает этот механизм влюбленности во мне, осенний запах листьев, отслуживших свою летнюю службу и теперь становящихся не более чем пестрой декорацией, бесполезной, быстро  исчезающей, и, как все бесполезное – красивой

Это осеннее небо делает меня влюбленной, и под возникшее чувство влюбленности уже подбирался мужчина, который получал меня уже готовую, в нужном агрегатном состоянии, в волшебном полузабытьи, с оголенными нервами и распахнутой душой

И когда я это осознала, стало так легко, так хорошо

Потому что это так мучительно – вверять себя кому-то, себя, тонко-настроенный вибрирующий инструмент в чужие руки, не всегда умелые и редко-редко виртуозные, руки, которым что октябрь, что май, что февраль – все едино

И с тех пор я каждую осень проживаю фантастическую влюбленность, чистую эссенцию, без примесей, идеальную

Не требующую ни объекта, ни субъекта

И мужчины тут так, для  полноты ощущений, не в них дело

А порой и без них

Зачем стихи, когда на небе звезды, собственно?

Вот начинается это время, я вплываю в свою любимую пору, и ноздри мои уже уловили запах тлеющих трав и тлеющих углей, и небеса полны холодной высоты

А еще забавно писать без точек в конце предложений, мне понравилось,  словно говоришь на одном дыхании, так что под конец этого текста должно создаться ощущение, что я  бежала – так высоко подымается грудь, так прерывист  голос

Словно я волнуюсь

Но я не волнуюсь, я возбуждена и счастлива

Почти счастлива, да

Истории были  классическими, хотя и трагическими – рассказ о методичном  погружении на дно –  пьянство, развод, потеря работы, зубов и  здоровья и – как итог – потеря жилья.

Квартира у него была  - та, окончательная, которую он уже и потерял после всех разводов и разъездов – какая-то убитая хрущевка на первом этаже, в сыром углу, доставшаяся ему после пожара – с закопченным потолком и неубиваемым запахом гари.

Единственное, что в ней было шикарного, поразившего его воображение – это нежно- розовый            новый кафель в туалете, с бордюром из ярких тюльпанов. Я, говорит, в туалете как в гостях себя чувствовал, уважительно туда ходил, и сам, и гостям не давал свинячить, тряпочкой плитку протирал. Красиво было, как в раю. И вот у него даже глаза становились такие, когда он вспоминал этот кафель с цветочками, такие глаза, словно видел он острова блаженных в этот момент – мечтательные и счастливые.

И вот рассказывал он истории всякие – и  все вспоминает этот кафель. Розовый. Красивый. Райский.

А еще был у моей подруги  недолгое время в юности любовник,  в два раза ее старше,  ей двадцать пять, ему пятьдесят, тоже такой бывший человек – при Советской власти был он директором крупного универмага.   И вот много баек рассказывал он всяких, с участием весьма известных персонажей  ленинградского бомонда, смешных и грустных. И постоянно, постоянно возвращался к одному эпизоду. Пришла к ним как-то партия итальянских сапог - (Ирка моя его спрашивала – какой фирмы-то? А он смотрел на нее как на дурочку – да какая разница! Не знаю, какой фирмы – итальянские сапоги, не чешские, не португальские – итальянские!). До прилавка они не  доходили, конечно, расходились по «нужным людям» - актрисам, мясникам, дантистам  и всяким профсоюзным деятельницам, ведающим путевками так – 150, отдавали за 200 рэ.  И вот  рассказывал несколько раз, как известнейшая актриса нашего театра и кино, которую он очень любил, и его тогдашняя жена тоже любила,  поинтересовалась насчет сапог (дошли слухи). А у меня, говорит, осталась последняя пара – как раз ее размера, черные, на шпильке ,  подошва кожаная, голенище на молнии, высокое. И я…тут он  делал паузу и затягивался, - говорю ей – знаете, увы, но больше нет, все ушло. Вот бы вы вчера обратились – как раз была  прямо как специально для вас. Ах, как жаль, говорит – я в Москве была на съемках.  – и голос такой расстроенный… А я  сапоги жене пообещал. Так что ходила в этих сапогах моя жена, а не известная актриса. – вот эту историю он отчего-то рассказывать любил часто. И видно было, что она чем-то ему дорога – уж не знаю, чем – то ли тем, что он отказал звезде театра и кино, которая была в тот момент в роли просительницы, то ли  оттого, что  выполнил данное жене обещание, наплевав на выгоду. Но только я  этот рассказ слышала раз шесть. А Ирка моя так и все двадцать.

А я вот часто вспоминаю, как десять лет назад зашла я в универмаг Московский и увидела чайный сервиз  красоты неописуемой – в крупных красных маках. Стоил он дорого,  но не смертельно. Я в него влюбилась сразу же,  как можно влюбиться только в красивые вещи – сразу нарисовалась история под этот сервиз, я сочинила себе завтраки – крепкий чай в тонкостенном костяном фарфоре,  красные маки на белых чашках и блюдцах, на льняной салфетке, легкие печеньица, серебряные ложки…Но я взяла себя в руки  и не купила. А потом еще несколько раз заходила на него посмотреть – жила я тогда рядом, почти в соседнем доме. И однажды поняла, что вот нужен мне этот сервиз на шесть персон, с красными маками на белом фоне, этот элегантный чайник, этот молочник с тонким носиком… Пошла в универмаг, а сервиза–то и нет. Только сегодня купили,  с сожалением сказала мне продавщица. А второго нет?  И второго нет. И так мне стало грустно,  словно я упустила счастье.

Вот уже десять лет прошло, а я отчего-то не могу забыть этот сервиз с маками, хотя видала  всякие, и хотя у меня посуда красивая. Он был особенный, и  намекал на какой-то другой вариант моей судьбы. Впрочем, так всегда кажется, когда влюбляешься, и особенно когда  упускаешь из рук свою любовь.

заглядывает прохладными глазами в твое окно, тянет к тебе свои зеленые березовые пальцы,  и так  легко дышать его горькотравьем, его  мягким воздухом – там спелые яблоки, скошенная трава, утренний зябкий туман и немного грибы.

…пить август как лекарство, принимать  по чайной ложечке – раз в год, ежегодно, ждать звезд на небе, загадывать простые желания, надеяться на их исполнения.

…преддверье осени, осененной  тихой грустью.

Август – не для старлеток.

Ну, пройдусь порой по Лебяжьей канавке, посижу на Аничковом мосту, постою на Калинкином, пройду незримой тенью сквозь дворы от Невского в сторону Таврического, на Университетской набережной постою (ах, сколько , бывало, я тут стояла и в дождь, и в снег, в ожидании троллейбуса номер  десять, а потом в пробках…как не отметиться?). И даже если порой в этом магазине, где теперь торгуют коврами, а потом будут торговать посудой, а потом пылесосами вдруг звякнет блюдечко и запахнет маленьким двойным – то пусть не пугаются продавцы в белых дешевеньких рубашках и продавщицы с бейджиками на полной провинциальной груди – это просто когда-то здесь было кафе, где столько было выпито мною этих маленьких двойных, столько…до сих пор сердце  бухает, бухает…а привидения, они ведь могут  попасть в тот ломоть времени места, в какой им угодно. И если вдруг жильцы одной квартиры на Петроградской стороне вдруг почувствуют странный холодок, повернув из коридора в  ту большую комнату в три окна, где там когда-то стоял большой  черный рояль,  и угол ковра всегда мешал закрыть плотно дверь, то пусть не вздрагивают – это я пришла  вспомнить, как длинные пальцы одного пианиста, длинные красивые пальцы…ах, ах…

Я буду приведением, я буду видеть тот город, которого больше нет и не будет, который стал моей памятью, такой долгой и полной, что точно знаю, даже когда меня почти не станет, эта память не даст мне сразу и окончательно исчезнуть, и будут видеть меня только белки, которые , может быть, снова появятся в Летнем саду (в который я  больше не войду  никогда живой, но ведь пройдут годы, и , может быть, он снова станет похож на запущенную старую усадьбу, с тремя аллеями, из которых центральная – любимая?) – только белки, и атланты, и  статуи на Зимнем дворце, и невская волна, что лижет песок  пляжа Петропавловской крепости, возле темницы (что за прихоть, загорать под окнам тюрьмы, да еще под стреляющей пушкой, правда? А мы – загорали…) .

Я стану приведением-маньяком, конечно, я буду трогать бестелесными  пальцами кожу домов, я буду пить невскую воду, я буду болтать ногами, сидя на соборе Святой Екатерины, я буду заходить в те квартиры, в которых когда-то любила, в которых  рос мой сын, в которых я плакала от горя, а на Симеоновском мосту, что возле цирка,  припозднившиеся  пешеходы могут порой услышать счастливый девичий смех.

Мой.