strogaya_anna

 Уехать в какую-нибудь крошечную страну, совсем маленькую, без имперских амбиций в анамнезе, амбиций, которые не умирают так долго, так долго, сквозь века пробиваютя радиактивной темной, гордой и прекрасной памятью о величии, о власти, о попрании.
Уехать туда, в никому не известный городок с ничем не примечательной ратушей и церковью на круглой главной площади, где все заняты скромным своим мещанским бытом – аккуратными дорожками гравия, пышными кустами роз вдоль дома, белыми светлыми спальнями, уютными завтраками…
Где мясник в лавке за углом вежливо улыбается тебе, подшучивает над собачкой соседки, которая так умильно тянет маленькую глазастую мордочку к сосискам.
Туда, где не родился и не умер ни один тиран, ни один великий поэт, ( Read more... )

Она уже давно научилась не бояться звука звука собственных шагов на пустых ночных улицах. Еще со времен работы машинисткой в конторе старого Рамона Паркера – тот вечно оставлял ее для вечерних диктовок – Венди лучше всех стенографировала и быстрее всех печатала. Ее легкие руки, знакомые со слепым десятипальцевым методом, просто порхали над Ундервудом, а сила удара была ровная и уверенная – так что в четырехстраничной закладке пропечатывался даже последний лист. Старый Паркер всегда выдавал ей денег на такси, но Венди такси не брала – шла пешком до сабвея, избегая совсем уж зловещих переулков. Деньги же считала премией и тратила на самое необходимое - пудру, чулки и банановые коктейли.
Сейчас она без страха бежала по ночным улицам – она по-прежнему не любила такси.
В знакомой круглосуточной закусочной было пусто, только Мигель дремал, положив голову на стойку.
Венди вошла – она частенько заходила сюда ночью – съесть сендвич с индейкой и поболтать с Мигелем.
- Хочешь молочный коктейль? - спросил Мигель, когда она забралась на высокий стул (папку с документами она положила рядом)
- Нет, только сендвич и кофе.
- С бананом и клубникой – как ты любишь.
- Не соблазняй меня.
- Ничего не случится с твоей прекрасной фигурой, - сказал Мигель, ставя перед ней тарелку и стакан.
- Конечно , не случится, - сказала Венди, откусывая сендвич, - я же не буду его пить.
- Девушка, если ты будешь все время работать до полуночи и голодать – эти прекрасные ножки скоро перестанут ходить по этой земле.
- Это еще почему?
- Устанут.
- Тогда я куплю себе роллс-ройс, - сказала Венди.
- ( ... )

Надо было еще успокоить жену – он видел – она снова надулась, отвернулась , и на лицо ее падала глубокая тень. Если бы она только знала, как она красива сейчас, когда сидит вот так вот в кресле, в своем светлом платье, старается не заплакать, и от этого у нее блестят глаза, а рот такой пухлый, такой детский…
- Нора, - он вздохнул и наклонился, поцеловал ее в душистый, пахнущий летом и розовым мылом пробор, - Нора, ты же понимаешь, это ненадолго, а потом мы с тобой пойдем в кино, я тебе обещаю.
Она молчала, и он уже по опыту знал, что надо говорить, говорить, не останавливаться, обложить ее ватой своих слов, закрутить коконом, как елочную игрушку после рождества – и тогда , вернувшись, она будет все такая же, податливая и нежная.
- Нора, Нора, - шептал он в теплую макушку, - детка, ну зачем, зачем ты молчишь – ты же знаешь, что я ничего не могу изменить, ты же знаешь, что это работа, такая работа, крошка Нора, что тебе принести, не молчи, поцелуй меня, я буду по тебе скучать, и ты – ты ведь будешь по мне скучать …- он говорил и говорил, и наконец услышал, как она всхлипнула, пискнула - и поцеловал ее в залитое слезами лицо, которое она наконец-то подняла навстречу его сухим губам.

Джек уже ждал его в машине, постукивая пальцами в ритме танго, которое раздавалось из радиоприемника.
- Ты вечно опаздываешь, - буркнул он, сдвигая шляпу на макушку.
Он сел рядом и сказал устало:
- Я не опаздываю – это ты все время приезжаешь рано.
- Конечно, я же не догадался обзавестись такой крошкой, как ты.
- Следи за дорогой, - ответил Фред, доставая сигареты.
На узкой улочке у Королевского питомника они остановились и стали ждать.
( ... )

Он не выносил эту соседку – она была говорливая, шумная. Каждый раз он старался чуть отодвинуться от нее – она всегда попахивала конем, причем надушенным. Он неприязненно видел потные круги, которые были заметны, когда она жестикулировала – а она вечно размахивала руками, наступая на него. Когда-то, видимо, она была миловидна – и сейчас сохраняла все повадки кокетливой молодой женщины, уже и не имея на них прав.
- Как вам это нравится? – заявила она, втискиваясь вслед за ним в лифт.
Он учтиво приподнял брови и сделал заинтересованное лицо.
- Я про эти бумаги от правительства, вы что не получали?
Какой у нее резкий, неприятный голос…
- Нет, не знаю, я не разбирал почту…
- Ну вы что, посмотрите обязательно ! Велено всем явиться на сборные пункты, даже и невоеннообязанным, отметиться, заполнить анкеты! Мой супруг сказал, что не ждет от этого ничего хорошего!
Ее тщедушный супруг, серый, всегда плохо выбритый, словно он всегда бреется тупой бритвой (вечные порезы, запекшиеся капельки крови на лице), всегда такой тихий, молча приподнимающий шляпу при встрече…Неужели ему удается что-то сказать своей громогласной, безапелляционной жене?..
( ... )

Эта женщина приходила сюда в одно и то же время – каждый день в три часа. Кроме суббот и воскресений.
Обе официантки уже знали ее привычки – она всегда старалась занять столик в углу, самый маленький, за ним еле удобно одному, не то что двоим.
Она заказывала крепкий кофе с горячим молоком, доставала толстую книгу и замирала там на час, куря сигареты в длинной узкой пачке.
То лето было дождливым – она раскрывала свой красный зонтик, ставила его на пол рядом с собой, давая стечь каплям, грела руки о большую чашку.
Одна из официанток, меняя пепельницу, заметила, что книги ее на каком-то иностранном языке, набранные мелким кудрявым шрифтом.
Иногда она просила листок бумаги, все равно какой, хоть счет – ее лицо всегда была тщательно накрашенным, но мастерски, мужчины вряд ли замечали подправленную линию бровей, искусственный легкий румянец высоких скул и чуть подкрученные ресницы. Получив листок, она что-то быстро-быстро писала карандашом, потом складывала его пополам и клала в книгу вместо закладки.
Лишь однажды к ней попытался подсесть какой-то посетитель, случайно заскочивший к ним переждать внезапный ливень, но она со своим обычным сдержанным высокомерием сказала ему что-то такое, что он извинился и пересел поближе к окну.
( ... )

Засыпая, он представлял, как войдет завтра в бакалейную лавку - сдержанный запах кофе, шоколада и жестяных банок – попросит два фунта сахара, кулек черного чая. Она улыбнется ему приветливо, ловко завернет покупки в коричневую бумагу, сложит в бумажный пакет – на белой шее блеснет ее дешевый кулончик в виде сердечка – и выжидательно посмотрит на него.
Сейчас, откинув душное одеяло, он был дерзок и обольстителен. Он медленно отсчитывает деньги, улыбаясь тонко (черт, кулончик этот, подымающийся от дыхания, его дразнит, сбивает с толку), слегка задерживает ее ладонь, дающую сдачу.
Потом в мечтах происходил странный провал, темнота, муаровая рябь – и дальше он видел ее разгоряченное лицо на подушке, в полутьме небольшой комнаты. Такое нежное беззащитное лицо, и он наклонялся, наклонялся над ним, вглядываясь в раскрытые темные глаза.
Он садился на кровати (здесь, на своей, рядом с похрапывающей во сне женой) – но видел ее белую ногу со сползшим чулком, одежду,брошенную кое-как на пол и стул  – ее светлое платье, свои темные брюки, криво стоящие маленькие стоптанные туфельки – снова с тихим рычанием ложился в постель, глядя во тьму.
Часы хрипло тикали, жена, повернувшись во сне, говорила совершенно дневным голосом - надо сказать Аннелизе, что крахмал заканчивается – и снова всхрапывала.
Он представлял, как впивается в белую шею - нет, невыносимо, невыносимая ласка! – и она вся трепещет в его руках, подаваясь телом к нему навстречу– он слышит запах мыла и кофе.
Утром он проснулся разбитый, прислушался к шуму на кухне – жена ворчливо выговаривала что-то служанке, у соседей по радио передавали футбольный матч – гул стадиона волной поднимался и опадал – накинул халат и нашарил под кроватью шлепанцы.
- Ты сегодня стонал во сне, - сказала ему неприязненно жена, ставя перед ним кофейник и яичницу.
- Душно, - пожал он плечами.
- Ничего не душно – это твое сердце. Скажи доктору.
Он кивнул, размешивая сахар в кофе.
Он надевал шляпу в коридоре, когда жена сказала ему оттуда-то из комнат :
- Купи себе сердечных капель, тех, зеленых…И сахара! Сахара тоже нет.
Он кивнул и вышел за дверь.
( ... )

Однажды он проснулся и понял, что ждать бесполезно, он не дождется известий – про него просто забыли, махнули рукой, вычеркнули. Ну или, может, тот, кто должен прислать ему известие в голубом узком конверте – погиб – сердечный приступ посреди улицы, страшный хрип, выпученные непонимающие глаза, зеваки, окружившие его упавшее тело – и все.
Бывает.
Он прошелся по комнате .
Было яркое утро, противоположная окну стена была залита кружевным светом, этажом выше кто-то снова начал разучивать этюд Листа, неумело, сбиваясь все в тех же местах, где и два месяца назад.
Он поморщился от отвращения, взъерошил волосы и сел на нагретый солнцем подоконник.
Хозяйка пансиона, вытирая платочком свое крупное потное лицо, говорила о чем-то с зеленщиком из лавки на углу, хромой ветеран с криво приколотой планкой орденов переходил улицу, опираясь на трость, в бистро через дорогу мальчик мыл витринное стекло, и вода стекала струйкам на пыльную мостовую.
( ... )

Телефонный разговор оборвался внезапно на фразе - в той деревне, помнишь, где нам в прошлый уикенд подали дивную камбалу, ты еще ...
Она подошла к окну, отодвинула плотную портьеру.
Многоэтажный дом напротив еще стоял, но электричества в окнах уже не было.
Она поняла, что у нее осталось совсем немного времени,  и достала из комода коробку с документами.
Когда она с усилием застегнула молнию на сумке, снова раздался телефонный звонок.
Она поколебалась мгновение, но затем все-таки ответила на звонок.
Сначала в трубке была тишина, потом тяжелое близкое дыхание, и когда она была уже готова отключиться, раздался удивленный почти детский голос:
- А Антонио говорит, что пончики на его улице готовят с абрикосовым джемом. Смешно, правда?
Она аккуратно положила трубку у зеркала, надела туфли на каблуке (других у нее не было, она всегда была модницей в ущерб удобству), перекинула через руку плащ, взяла сумку и вышла.
Дверь она не стала закрывать - зачем?