Исход

Телефонный разговор оборвался внезапно на фразе - в той деревне, помнишь, где нам в прошлый уикенд подали дивную камбалу, ты еще ...
Она подошла к окну, отодвинула плотную портьеру.
Многоэтажный дом напротив еще стоял, но электричества в окнах уже не было.
Она поняла, что у нее осталось совсем немного времени,  и достала из комода коробку с документами.
Когда она с усилием застегнула молнию на сумке, снова раздался телефонный звонок.
Она поколебалась мгновение, но затем все-таки ответила на звонок.
Сначала в трубке была тишина, потом тяжелое близкое дыхание, и когда она была уже готова отключиться, раздался удивленный почти детский голос:
- А Антонио говорит, что пончики на его улице готовят с абрикосовым джемом. Смешно, правда?
Она аккуратно положила трубку у зеркала, надела туфли на каблуке (других у нее не было, она всегда была модницей в ущерб удобству), перекинула через руку плащ, взяла сумку и вышла.
Дверь она не стала закрывать - зачем?

Исход

Телефонный разговор оборвался внезапно на фразе - в той деревне, помнишь, где нам в прошлый уикенд подали дивную камбалу, ты еще ...
Она подошла к окну, отодвинула плотную портьеру.
Многоэтажный дом напротив еще стоял, но электричества в окнах уже не было.
Она поняла, что у нее осталось совсем немного времени,  и достала из комода коробку с документами.
Когда она с усилием застегнула молнию на сумке, снова раздался телефонный звонок.
Она поколебалась мгновение, но затем все-таки ответила на звонок.
Сначала в трубке была тишина, потом тяжелое близкое дыхание, и когда она была уже готова отключиться, раздался удивленный почти детский голос:
- А Антонио говорит, что пончики на его улице готовят с абрикосовым джемом. Смешно, правда?
Она аккуратно положила трубку у зеркала, надела туфли на каблуке (других у нее не было, она всегда была модницей в ущерб удобству), перекинула через руку плащ, взяла сумку и вышла.
Дверь она не стала закрывать - зачем?

(no subject)

Многие приговоренные к повешенью, пользуясь вежливостью прочих, так много говорят о своей веревке, беспрепятственно, тактично неперебиваемые, без конца - все о ней, о грозящей и неотвратимой, узурпируя свое право говорить о ней и только о ней, что в конце концов кто-то не выдерживает и накидывает ему предмет его навязчивой страсти на шею - до срока, до срока.
И хотя потом все расходятся, стараясь не смотреть друг другу в глаза, всем становится легче.

(no subject)

Многие приговоренные к повешенью, пользуясь вежливостью прочих, так много говорят о своей веревке, беспрепятственно, тактично неперебиваемые, без конца - все о ней, о грозящей и неотвратимой, узурпируя свое право говорить о ней и только о ней, что в конце концов кто-то не выдерживает и накидывает ему предмет его навязчивой страсти на шею - до срока, до срока.
И хотя потом все расходятся, стараясь не смотреть друг другу в глаза, всем становится легче.

(no subject)

( нет ответа )



(no subject)

( нет ответа )



(no subject)

Обижаться на того, кто не полюбил тебя в ответ - все равно что предъявлять претензии к тому, кто приснился...

(no subject)

Обижаться на того, кто не полюбил тебя в ответ - все равно что предъявлять претензии к тому, кто приснился...

Dry Lux

Однажды он проснулся и понял, что ждать бесполезно, он не дождется известий – про него просто забыли, махнули рукой, вычеркнули. Ну или, может, тот, кто должен прислать ему известие в голубом узком конверте – погиб – сердечный приступ посреди улицы, страшный хрип, выпученные непонимающие глаза, зеваки, окружившие его упавшее тело – и все.
Бывает.
Он прошелся по комнате .
Было яркое утро, противоположная окну стена была залита кружевным светом, этажом выше кто-то снова начал разучивать этюд Листа, неумело, сбиваясь все в тех же местах, где и два месяца назад.
Он поморщился от отвращения, взъерошил волосы и сел на нагретый солнцем подоконник.
Хозяйка пансиона, вытирая платочком свое крупное потное лицо, говорила о чем-то с зеленщиком из лавки на углу, хромой ветеран с криво приколотой планкой орденов переходил улицу, опираясь на трость, в бистро через дорогу мальчик мыл витринное стекло, и вода стекала струйкам на пыльную мостовую.
( ... )



Dry Lux

Однажды он проснулся и понял, что ждать бесполезно, он не дождется известий – про него просто забыли, махнули рукой, вычеркнули. Ну или, может, тот, кто должен прислать ему известие в голубом узком конверте – погиб – сердечный приступ посреди улицы, страшный хрип, выпученные непонимающие глаза, зеваки, окружившие его упавшее тело – и все.
Бывает.
Он прошелся по комнате .
Было яркое утро, противоположная окну стена была залита кружевным светом, этажом выше кто-то снова начал разучивать этюд Листа, неумело, сбиваясь все в тех же местах, где и два месяца назад.
Он поморщился от отвращения, взъерошил волосы и сел на нагретый солнцем подоконник.
Хозяйка пансиона, вытирая платочком свое крупное потное лицо, говорила о чем-то с зеленщиком из лавки на углу, хромой ветеран с криво приколотой планкой орденов переходил улицу, опираясь на трость, в бистро через дорогу мальчик мыл витринное стекло, и вода стекала струйкам на пыльную мостовую.
( ... )



Долгая сиеста

Засыпая, он представлял, как войдет завтра в бакалейную лавку - сдержанный запах кофе, шоколада и жестяных банок – попросит два фунта сахара, кулек черного чая. Она улыбнется ему приветливо, ловко завернет покупки в коричневую бумагу, сложит в бумажный пакет – на белой шее блеснет ее дешевый кулончик в виде сердечка – и выжидательно посмотрит на него.
Сейчас, откинув душное одеяло, он был дерзок и обольстителен. Он медленно отсчитывает деньги, улыбаясь тонко (черт, кулончик этот, подымающийся от дыхания, его дразнит, сбивает с толку), слегка задерживает ее ладонь, дающую сдачу.
Потом в мечтах происходил странный провал, темнота, муаровая рябь – и дальше он видел ее разгоряченное лицо на подушке, в полутьме небольшой комнаты. Такое нежное беззащитное лицо, и он наклонялся, наклонялся над ним, вглядываясь в раскрытые темные глаза.
Он садился на кровати (здесь, на своей, рядом с похрапывающей во сне женой) – но видел ее белую ногу со сползшим чулком, одежду,брошенную кое-как на пол и стул  – ее светлое платье, свои темные брюки, криво стоящие маленькие стоптанные туфельки – снова с тихим рычанием ложился в постель, глядя во тьму.
Часы хрипло тикали, жена, повернувшись во сне, говорила совершенно дневным голосом - надо сказать Аннелизе, что крахмал заканчивается – и снова всхрапывала.
Он представлял, как впивается в белую шею - нет, невыносимо, невыносимая ласка! – и она вся трепещет в его руках, подаваясь телом к нему навстречу– он слышит запах мыла и кофе.
Утром он проснулся разбитый, прислушался к шуму на кухне – жена ворчливо выговаривала что-то служанке, у соседей по радио передавали футбольный матч – гул стадиона волной поднимался и опадал – накинул халат и нашарил под кроватью шлепанцы.
- Ты сегодня стонал во сне, - сказала ему неприязненно жена, ставя перед ним кофейник и яичницу.
- Душно, - пожал он плечами.
- Ничего не душно – это твое сердце. Скажи доктору.
Он кивнул, размешивая сахар в кофе.
Он надевал шляпу в коридоре, когда жена сказала ему оттуда-то из комнат :
- Купи себе сердечных капель, тех, зеленых…И сахара! Сахара тоже нет.
Он кивнул и вышел за дверь.
( ... )

Долгая сиеста

Засыпая, он представлял, как войдет завтра в бакалейную лавку - сдержанный запах кофе, шоколада и жестяных банок – попросит два фунта сахара, кулек черного чая. Она улыбнется ему приветливо, ловко завернет покупки в коричневую бумагу, сложит в бумажный пакет – на белой шее блеснет ее дешевый кулончик в виде сердечка – и выжидательно посмотрит на него.
Сейчас, откинув душное одеяло, он был дерзок и обольстителен. Он медленно отсчитывает деньги, улыбаясь тонко (черт, кулончик этот, подымающийся от дыхания, его дразнит, сбивает с толку), слегка задерживает ее ладонь, дающую сдачу.
Потом в мечтах происходил странный провал, темнота, муаровая рябь – и дальше он видел ее разгоряченное лицо на подушке, в полутьме небольшой комнаты. Такое нежное беззащитное лицо, и он наклонялся, наклонялся над ним, вглядываясь в раскрытые темные глаза.
Он садился на кровати (здесь, на своей, рядом с похрапывающей во сне женой) – но видел ее белую ногу со сползшим чулком, одежду,брошенную кое-как на пол и стул  – ее светлое платье, свои темные брюки, криво стоящие маленькие стоптанные туфельки – снова с тихим рычанием ложился в постель, глядя во тьму.
Часы хрипло тикали, жена, повернувшись во сне, говорила совершенно дневным голосом - надо сказать Аннелизе, что крахмал заканчивается – и снова всхрапывала.
Он представлял, как впивается в белую шею - нет, невыносимо, невыносимая ласка! – и она вся трепещет в его руках, подаваясь телом к нему навстречу– он слышит запах мыла и кофе.
Утром он проснулся разбитый, прислушался к шуму на кухне – жена ворчливо выговаривала что-то служанке, у соседей по радио передавали футбольный матч – гул стадиона волной поднимался и опадал – накинул халат и нашарил под кроватью шлепанцы.
- Ты сегодня стонал во сне, - сказала ему неприязненно жена, ставя перед ним кофейник и яичницу.
- Душно, - пожал он плечами.
- Ничего не душно – это твое сердце. Скажи доктору.
Он кивнул, размешивая сахар в кофе.
Он надевал шляпу в коридоре, когда жена сказала ему оттуда-то из комнат :
- Купи себе сердечных капель, тех, зеленых…И сахара! Сахара тоже нет.
Он кивнул и вышел за дверь.
( ... )

Смена пароля

Эта женщина приходила сюда в одно и то же время – каждый день в три часа. Кроме суббот и воскресений.
Обе официантки уже знали ее привычки – она всегда старалась занять столик в углу, самый маленький, за ним еле удобно одному, не то что двоим.
Она заказывала крепкий кофе с горячим молоком, доставала толстую книгу и замирала там на час, куря сигареты в длинной узкой пачке.
То лето было дождливым – она раскрывала свой красный зонтик, ставила его на пол рядом с собой, давая стечь каплям, грела руки о большую чашку.
Одна из официанток, меняя пепельницу, заметила, что книги ее на каком-то иностранном языке, набранные мелким кудрявым шрифтом.
Иногда она просила листок бумаги, все равно какой, хоть счет – ее лицо всегда была тщательно накрашенным, но мастерски, мужчины вряд ли замечали подправленную линию бровей, искусственный легкий румянец высоких скул и чуть подкрученные ресницы. Получив листок, она что-то быстро-быстро писала карандашом, потом складывала его пополам и клала в книгу вместо закладки.
Лишь однажды к ней попытался подсесть какой-то посетитель, случайно заскочивший к ним переждать внезапный ливень, но она со своим обычным сдержанным высокомерием сказала ему что-то такое, что он извинился и пересел поближе к окну.
( ... )



Смена пароля

Эта женщина приходила сюда в одно и то же время – каждый день в три часа. Кроме суббот и воскресений.
Обе официантки уже знали ее привычки – она всегда старалась занять столик в углу, самый маленький, за ним еле удобно одному, не то что двоим.
Она заказывала крепкий кофе с горячим молоком, доставала толстую книгу и замирала там на час, куря сигареты в длинной узкой пачке.
То лето было дождливым – она раскрывала свой красный зонтик, ставила его на пол рядом с собой, давая стечь каплям, грела руки о большую чашку.
Одна из официанток, меняя пепельницу, заметила, что книги ее на каком-то иностранном языке, набранные мелким кудрявым шрифтом.
Иногда она просила листок бумаги, все равно какой, хоть счет – ее лицо всегда была тщательно накрашенным, но мастерски, мужчины вряд ли замечали подправленную линию бровей, искусственный легкий румянец высоких скул и чуть подкрученные ресницы. Получив листок, она что-то быстро-быстро писала карандашом, потом складывала его пополам и клала в книгу вместо закладки.
Лишь однажды к ней попытался подсесть какой-то посетитель, случайно заскочивший к ним переждать внезапный ливень, но она со своим обычным сдержанным высокомерием сказала ему что-то такое, что он извинился и пересел поближе к окну.
( ... )



(no subject)

иногда доблесть и удача - не попасть в цель, а промахнуться

а порой - и не целиться вообще

(no subject)

иногда доблесть и удача - не попасть в цель, а промахнуться

а порой - и не целиться вообще

(лихорадит)

иногда хочется, чтобы мужчина подарил не букет цветов или кольцо, а собственноручно испеченный хлеб.
почему-то
(если что, я сама его прекрасно пеку. Но я ведь и цветы себе сама порой покупаю)
мне никто ни разу не пек хлеб
грустно...

(лихорадит)

иногда хочется, чтобы мужчина подарил не букет цветов или кольцо, а собственноручно испеченный хлеб.
почему-то
(если что, я сама его прекрасно пеку. Но я ведь и цветы себе сама порой покупаю)
мне никто ни разу не пек хлеб
грустно...

Маленький дневник читателя

Даже если это, как выяснилось, никому не интересно, я скажу - настроение плохое. температура высокая.
Так вот.
( не рецензии, просто краткий отчет )



Маленький дневник читателя

Даже если это, как выяснилось, никому не интересно, я скажу - настроение плохое. температура высокая.
Так вот.
( не рецензии, просто краткий отчет )