strogaya_anna

Он так и представлялся – майор Комаров.
Не замечал, как насмешливо глядят на него все эти девочки, розовые, как их жевательная резинка, вырастающая пузырями, все эти мальчики, скрывающие правый или левый глаз за челкой, и даже та монументальная женщина в жилконторе, с лицом усталого борца и сложной высокой прической.
Майор Комаров жил один в угловой квартире с маленькой кухней (в кухонное окно весной и летом стучалась зеленая лапа тополя, а когда зелень облетала - казалось, что это пальцы скелета машут кому-то или грозят, соседи все собирались отпилить эту ветку, но были неорганизованны. А ему нравилось), и в комнате у него был полный порядок – застеленная покрывалом кровать, круглый стол с вазой посередине (в вазе стояли искусственные тюльпаны, два желтых и красный), всегда чистый ковер и пузатые низкие кресла перед телевизором. Когда он покупал эти кресла, думал, что они удобные.
Просыпался он всегда рано – многолетняя привычка.
Варил на кухне овсяную кашу, глядел на воробья, скачущего по ветке, заваривал крепкий чай, сооружал бутерброды с сыром. Потом ел и пил, задумчиво глядя в окно, а иногда в книгу – он любил читать, но глаза быстро уставали, строчки наползали друг на друга, извивались червяками – откладывал с сожалением, допивал остывший чай и шел одеваться.
Он был аккуратен и бережлив – брюки свои он носил уже восьмой год, и когда они сохли на балконе (раз в неделю), сидел дома, никуда не выходил, и очень боялся, что их может унести ветром.
Пенсия приходила двенадцатого числа, и он старался сам перед собой сделать вид, что она его абсолютно не волнует, но он всегда боялся, что что-то может случиться, и он ее не получит. За два дня до двенадцатого он беспокойно ходил по улицам, забредал в магазины, старался внимательно рассматривать людей и товары, и из-за этого, кстати, было несколько неприятный ситуаций, когда охранники просили его уйти, потому что ну сколько можно – ходить часами, изучать этикетки и ничего не покупать.
Он, ссутулившись, уходил, уходил, стараясь не бежать, не зная за собой никакой вины, но смутно ее чувствуя.
Он шел в парки, в скверы, смотрел на детей, смешных толстых карапузов, катающих машинки, строящих из песка домики, катающихся на качелях. Он вглядывался в этих детей и пытался представить, какие из них выйдут солдаты или жены солдат, и улыбался, пересчитывая - будущих солдат и их жен было много.
Пару раз молодые отцы гнали его, глядящего из-за деревьев на детей, а один даже больно обидно стукнул его по шее, говоря, что в следующий раз он получит серьезно, и он уходил, чуть приволакивая ногу, не понимая, за что его гонят – он же не хотел ничего плохого, только понять – растет ли будущая смена.
Вечерами, поев жареной картошки или покупных пельменей, или гречневой каши с мясом, он садился в оказавшееся неудобным кресло (второе кресло так и не пригодилось, о чем он и не жалел уже, решив, что не судьба, видимо) и смотрел новости по телевизору – все подряд.
Смотрел очень внимательно, стараясь понять и уяснить – что же происходит и чего ждать в дальнейшем.
Потом заваривал вечерний чай, смотрел на ветку, бьющую в окно, анализировал услышанное, прикидывая – сколько осталось до следующей войны.
Он точно знал, что она будет, и надеялся, что он понадобится, обязательно понадобится – иначе – зачем он тогда это все, вся его жизнь?

Расследование начали несколько месяцев спустя, вскрыли квартиру – все было аккуратно, прибрано. Только пыль толстым слоем лежала на всем, а за окном моталась на ветру голая ветка.
Одна соседка вспомнила, что в августе встретила го, выходящего в парадной форме из подъезда (и медали были, да, несколько штук медалей, а может, ордена).
- В собес, что ли, идете, Павел Андреич? – спросила удивленно.
А он усмехнулся радостно, поправил фуражку и сказал:
- На войну, Марья Семеновна, на войну.
- Сто лет его таким радостным не видела, - говорила Марья Семеновна.