О моем страшном и тяжелом детстве
Jul. 26th, 2010 04:10 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
strogaya_annaЯ написала длинный-длинный ответ одной из френдесс, которая защищает позицию Катерины Шпиллер.(А он почему-то исчез во время сбоя интернета). Мне показалось важным его все-таки написать – поэтому – отдельным постом.
Я даже , чтобы не быть голословной, таки пошла и почитала этот текст этой несчастной дочки.
И вот вам мой сказ.
Те, кто меня читает давно, знает, как я пишу о своей семье, о родителях, о своем золотом счастливом детстве.
Вы думаете, мои родители – ангелы?
Если бы я была такой же дурой и ущербным созданием, как эта Шпиллер, то при моей способности выжимать слезы (и не только умиления) из читателей, я могла бы написать такую горестную книгу про свое детство, что под окнами моих родителей стояли бы люди с транспарантами.
Все дело в интерпретации и подаче.
Я – первая дочка своих родителей. И первая внучка (и долго бывшая единственной у своих бабушек- дедушек).
Когда мне было два года. Мой папа, военный врач, закончил Военно-медицинскую академию и мы уехали из Ленинграда служить на Дальний Восток, сначала в малюсенькую военную часть на берегу Японского моря.
Папы подолгу не было (подлодка бывала в автономке, были рейсы и работа в госпитале), мы с мамой проводили время вдвоем часто в малюсенькой ведомственной квартирке, вдали от Третьяковок и Эрмитажей.
Потом был Владивосток, там папы не бывало по полгода – дальние загран-походы, а мама работала участковой медсестрой.
Я долгое время была единственным ребенком.
На меня всегда возлагались большие надежды и предъявлялись очень высокие требования. Я должна была быть безукоризненной во всем – в учебе (помимо школы – художественная школа, музыкальная, секция фигурного катания), во внешности, в поведении. Я должна была быть ответственной и самостоятельной, умной и послушной девочкой. И я ей была. Моя четверка приравнивалась к позору – нет, меня не ругали – просто расстроено говорили, что четверка – это скорее всего недоработка, распущенность, недостаточное усердие, наплевательство к своему делу, это почти тройка, а за ней – скатывание в пропасть. Дело не в оценке – а в моем отношении к делу. Дело у меня было одно – «Анечка, только учись!»
И я училась. И мне в общем-то, было легко, несмотря на нагрузку в трех школах (общеобразовательная, с англ., музыкальная – три-четыре раза в неделю. Плюс гаммы, плюс ненавистное сольфеджио, художественная – любимая – пять раз в неделю, 100 набросков еженедельно, несколько эскизов и история искусства и еще спорт без фанатизма)
Вы думаете, мои родители не устанавливали свои правила?
Устанавливали – в юности они были менее гибкие и мудрые, чем сейчас. Моя жизнь была регламентирована достаточно жестко – сначала – дело, потом все остальное. Мама раньше была очень вспыльчива и в гневе могла наговорить ужасных вещей, даже обидеть. Папа всегда был человеком строгих принципов, и заслужить его одобрение всегда было чрезвычайно сложно.
Они были достаточно критичны – мои успехи всегда обсуждались и анализировались, как и неудачи, разбирались. Меня не хвалили за просто хорошую учебу и картинку или сочиненный стишок как таковой - подразумевалось. Что иначе не может и быть – всегда искались недостатки.
Меня поощряли, но вовсе не захваливали.
Да, меня научили в 2 года читать, в три – писать и считать. Именно поэтому на многие вопросы, которые я задавала, ответ был такой – вот книги, словари, справочники – поищи ответ сама. Если нет – сходи в библиотеку.
Я, кстати, тоже жила в оранжерее – я не умела готовить. Не убиралась в доме. Не знала, что такое хождение по магазинам (кроме хлеба и молока меня ни за чем обычно не отправляли).
Я не стирала. Не гладила. Я была белоручка. Вытереть пыль и поджарить яичницу для меня было развлечением. Которое мне еще и не всегда позволяли – Анна, ты главное – учись, читай, рисуй, развивайся – вот твое главное дело – вот что мне отвечали.
Так что к домашнему труду меня никто не приучал. Просто в доме всегда был порядок как операционной (если не ордунг даже - папа и мама – чистюли и педанты) – и это не могло не повлиять на мое собственное отношение к своему дому в дальнейшем.
Мои родители не делали из одежды культа. Может быть, потому что у нас были вещи из-за границы, которые присылали из Германии, где служили. Бабушка с дедушкой. А потом привозил папа. Но так или иначе, мы об одежде вообще много не говорили – все были ухожены и нарядны. Кстати, насчет одежды – я очень сопротивлялась,когда меня заставляли надевать джинсы и футболки (иностранные, да, представляете, какой ужас) – я была снобка и была стойко уверена (и даже сейчас внутренне морщусь, когда человек – не на даче-природе-рыбалке, не студент – и в джинсах) – что джинсы – рабочая одежда. А одежду с надписями и брендами я не любила уже тогда.
И у меня тоже была одежда из «магазина напротив», кстати.
А меня заставляли носить джинсы. Семидесятые-восьмидесятые годы. Многие их хотели, но я вот сопротивлялась. Просто потому что мне они не нравились. Как кому-то «платья из магазина напротив».
Мы почти все мое детство жили в ведомственных служебных квартирах (большей частью однокомнатных, сначала втроем, а потом, когда родился брат – вчетвером). Во Владивостоке мы жили в доме гостиничного типа – это такой длинный коридор с одинаковыми однокомнатными квартирами без кухонь. С малюсеньким санузлом с сидячей ванной. И без балкона. И да, там еще стояло мое пианино. И мой мольберт. И кроватка братика. И родительский диван. И за шкафом мое разборное кресло.
Мы все сейчас до сих пор удивляемся, когда вспоминаем, как мы жили.
И постоянные переезды, разные школы, - то в Ленинграде то во Владивостоке, то на Камчатке. Папы вечно нет, мама усталая. Потом братик. Мои три школы. Требования не меняются – они высокие.
Меня ругали, бывало. Достаточно жестко.
Меня даже наказывали – запрещали читать (это было страшное наказание, кстати, на всю жизнь запомнила).
Не разрешали идти в гости или гулять.
Ставили в угол.
Меня даже били ремнем по попе несколько раз (я считаю – за дело, в общем-то).
Меня достаточно серьезно контролировали – куда пошла, где была, что видела, что делала.
Меня и проверяли иногда. За нестыковки - презирали. Не разговаривали.
С учебой мне практически не помогали (долгое время это было не нужно, потом – папа в рейсах, мама с физикой-математикой и англ. Помочь на могла – все приходилось самой)
А с пятнадцати лет я живу без родителей. Нет, не в собственной квартире сначала – у бабушки. Родители были от меня за 11000 км.
И все, что могли – звонить и присылать деньги.
И я (будь я дурой) , могла бы сказать, что меня. такой оранжарейный цветочек, бросили одну с пожилой женщиной , среди соблазнов возраста, пола, времени (конец 80-х – начало 90-х было), города. без родительского контроля (потому что из бабушки я, если честно, могла веревки вить и вила).
И я могла бы так расписать свое детство, что у вас бы встали дыбом волосы - и от строгости воспитания, и от тяжелого характера родителей, и от требований и нагрузок, и от жилищных условий, и от каких-то там моих переживаний и детских обид…
Могла бы.
Но я помню только родительскую любовь, (т.е. я помню и то, как они бывали несправедливы, и как были излишне строги, и как явно неправы, и взрослым взглядом вижу их чисто педагогические ошибки, и их усталость и даже гнев). Но это память головная. Память сердца говорит только о том, что я была счастлива, что родители положили жизнь за нас с братом, закрыв от мира так надолго, насколько могли, что эта строгость была необходима и полезна, что они умилительны в своей заботе, и что они отказались ради нас от многого для себя – увы, это заставляет меня быть безмерно благодарной им.
Я помню все свои детские обиды – у меня цепкая память – я помню.
Но я помню и те обиды, что я наносила родителям. И я, и мой брат. И мой уже сын – тоже обижает иногда. Нечаянно.
Но винить во всем родителей – в своем ущербе, в собственной несостоятельности, в неудаче – это глупость и пошлость.
Даже если тебя не любили.
Я уже говорила, что большинству из нас не надо бы иметь детей – нас и так слишком много, да и растить детей – слишком ответственно.
Но даже если тебя не любили, всегда можно найти в себе благодарность за то, что тебя родили, воспитали, вырастили.
Вот правда, хоть убейте меня – ну я уже поняла, что родительской любви может и не случиться – и уверена – ее нет у очень многих, просто это стыдно, в этом рпизнаться, и те, кто не чувствует в себе воспетой веками оглушительной любви к собственным детям, испытывают стыд и неловкость.
Такое огромное внимание к детству возникло недавно, сами знаете – лет сто примерно, ну чуть больше.
А до этого дети это были просто невыросшие взрослые, и особых ритуальных плясок перед детьми и над ними не было (не говорю, что это отлично, но это было нормой) – что у низших классов, так и у высших – еще и сильнее.
У низших ребенок был лишний рот, пока не начнет работать, и даже самые нежные матери не видели ничего особенного в этом. А у высших ребенок был среди нянек- мамок, гувернанток-учителей, слуг и так далее.
Я вспоминаю детство Андрея Болконского и княжны Марьи, их отношения с отцом (вы хотите сказать, что он не любил своих детей? По мне так очень любил. Но нынче его повязала бы ювенальная юстиция).
Да, в семье Наташи Ростовой были более теплые и душевные отношения – но и там умудрилась вырасти расчетливая дура Вера. Нашедшая себе такую же пару – Берга.
Так что , закрывая тему, хотела бы сказать вот что – не надо так уж пристально ковыряться в себе, вглядываться в свои детские обиды, лелеять свои раны (и гордиться ими, как монахиня стигматами) – потому что это тупиковый путь.
Иногда, чтобы прийти куда-то, надо оборачиваться, чтобы не забыть, откуда ты ушел.
А иногда надо идти не оглядываясь, чтобы прийти туда, где ничто не будет тебе напоминать о плохом прошлом.
Я даже , чтобы не быть голословной, таки пошла и почитала этот текст этой несчастной дочки.
И вот вам мой сказ.
Те, кто меня читает давно, знает, как я пишу о своей семье, о родителях, о своем золотом счастливом детстве.
Вы думаете, мои родители – ангелы?
Если бы я была такой же дурой и ущербным созданием, как эта Шпиллер, то при моей способности выжимать слезы (и не только умиления) из читателей, я могла бы написать такую горестную книгу про свое детство, что под окнами моих родителей стояли бы люди с транспарантами.
Все дело в интерпретации и подаче.
Я – первая дочка своих родителей. И первая внучка (и долго бывшая единственной у своих бабушек- дедушек).
Когда мне было два года. Мой папа, военный врач, закончил Военно-медицинскую академию и мы уехали из Ленинграда служить на Дальний Восток, сначала в малюсенькую военную часть на берегу Японского моря.
Папы подолгу не было (подлодка бывала в автономке, были рейсы и работа в госпитале), мы с мамой проводили время вдвоем часто в малюсенькой ведомственной квартирке, вдали от Третьяковок и Эрмитажей.
Потом был Владивосток, там папы не бывало по полгода – дальние загран-походы, а мама работала участковой медсестрой.
Я долгое время была единственным ребенком.
На меня всегда возлагались большие надежды и предъявлялись очень высокие требования. Я должна была быть безукоризненной во всем – в учебе (помимо школы – художественная школа, музыкальная, секция фигурного катания), во внешности, в поведении. Я должна была быть ответственной и самостоятельной, умной и послушной девочкой. И я ей была. Моя четверка приравнивалась к позору – нет, меня не ругали – просто расстроено говорили, что четверка – это скорее всего недоработка, распущенность, недостаточное усердие, наплевательство к своему делу, это почти тройка, а за ней – скатывание в пропасть. Дело не в оценке – а в моем отношении к делу. Дело у меня было одно – «Анечка, только учись!»
И я училась. И мне в общем-то, было легко, несмотря на нагрузку в трех школах (общеобразовательная, с англ., музыкальная – три-четыре раза в неделю. Плюс гаммы, плюс ненавистное сольфеджио, художественная – любимая – пять раз в неделю, 100 набросков еженедельно, несколько эскизов и история искусства и еще спорт без фанатизма)
Вы думаете, мои родители не устанавливали свои правила?
Устанавливали – в юности они были менее гибкие и мудрые, чем сейчас. Моя жизнь была регламентирована достаточно жестко – сначала – дело, потом все остальное. Мама раньше была очень вспыльчива и в гневе могла наговорить ужасных вещей, даже обидеть. Папа всегда был человеком строгих принципов, и заслужить его одобрение всегда было чрезвычайно сложно.
Они были достаточно критичны – мои успехи всегда обсуждались и анализировались, как и неудачи, разбирались. Меня не хвалили за просто хорошую учебу и картинку или сочиненный стишок как таковой - подразумевалось. Что иначе не может и быть – всегда искались недостатки.
Меня поощряли, но вовсе не захваливали.
Да, меня научили в 2 года читать, в три – писать и считать. Именно поэтому на многие вопросы, которые я задавала, ответ был такой – вот книги, словари, справочники – поищи ответ сама. Если нет – сходи в библиотеку.
Я, кстати, тоже жила в оранжерее – я не умела готовить. Не убиралась в доме. Не знала, что такое хождение по магазинам (кроме хлеба и молока меня ни за чем обычно не отправляли).
Я не стирала. Не гладила. Я была белоручка. Вытереть пыль и поджарить яичницу для меня было развлечением. Которое мне еще и не всегда позволяли – Анна, ты главное – учись, читай, рисуй, развивайся – вот твое главное дело – вот что мне отвечали.
Так что к домашнему труду меня никто не приучал. Просто в доме всегда был порядок как операционной (если не ордунг даже - папа и мама – чистюли и педанты) – и это не могло не повлиять на мое собственное отношение к своему дому в дальнейшем.
Мои родители не делали из одежды культа. Может быть, потому что у нас были вещи из-за границы, которые присылали из Германии, где служили. Бабушка с дедушкой. А потом привозил папа. Но так или иначе, мы об одежде вообще много не говорили – все были ухожены и нарядны. Кстати, насчет одежды – я очень сопротивлялась,когда меня заставляли надевать джинсы и футболки (иностранные, да, представляете, какой ужас) – я была снобка и была стойко уверена (и даже сейчас внутренне морщусь, когда человек – не на даче-природе-рыбалке, не студент – и в джинсах) – что джинсы – рабочая одежда. А одежду с надписями и брендами я не любила уже тогда.
И у меня тоже была одежда из «магазина напротив», кстати.
А меня заставляли носить джинсы. Семидесятые-восьмидесятые годы. Многие их хотели, но я вот сопротивлялась. Просто потому что мне они не нравились. Как кому-то «платья из магазина напротив».
Мы почти все мое детство жили в ведомственных служебных квартирах (большей частью однокомнатных, сначала втроем, а потом, когда родился брат – вчетвером). Во Владивостоке мы жили в доме гостиничного типа – это такой длинный коридор с одинаковыми однокомнатными квартирами без кухонь. С малюсеньким санузлом с сидячей ванной. И без балкона. И да, там еще стояло мое пианино. И мой мольберт. И кроватка братика. И родительский диван. И за шкафом мое разборное кресло.
Мы все сейчас до сих пор удивляемся, когда вспоминаем, как мы жили.
И постоянные переезды, разные школы, - то в Ленинграде то во Владивостоке, то на Камчатке. Папы вечно нет, мама усталая. Потом братик. Мои три школы. Требования не меняются – они высокие.
Меня ругали, бывало. Достаточно жестко.
Меня даже наказывали – запрещали читать (это было страшное наказание, кстати, на всю жизнь запомнила).
Не разрешали идти в гости или гулять.
Ставили в угол.
Меня даже били ремнем по попе несколько раз (я считаю – за дело, в общем-то).
Меня достаточно серьезно контролировали – куда пошла, где была, что видела, что делала.
Меня и проверяли иногда. За нестыковки - презирали. Не разговаривали.
С учебой мне практически не помогали (долгое время это было не нужно, потом – папа в рейсах, мама с физикой-математикой и англ. Помочь на могла – все приходилось самой)
А с пятнадцати лет я живу без родителей. Нет, не в собственной квартире сначала – у бабушки. Родители были от меня за 11000 км.
И все, что могли – звонить и присылать деньги.
И я (будь я дурой) , могла бы сказать, что меня. такой оранжарейный цветочек, бросили одну с пожилой женщиной , среди соблазнов возраста, пола, времени (конец 80-х – начало 90-х было), города. без родительского контроля (потому что из бабушки я, если честно, могла веревки вить и вила).
И я могла бы так расписать свое детство, что у вас бы встали дыбом волосы - и от строгости воспитания, и от тяжелого характера родителей, и от требований и нагрузок, и от жилищных условий, и от каких-то там моих переживаний и детских обид…
Могла бы.
Но я помню только родительскую любовь, (т.е. я помню и то, как они бывали несправедливы, и как были излишне строги, и как явно неправы, и взрослым взглядом вижу их чисто педагогические ошибки, и их усталость и даже гнев). Но это память головная. Память сердца говорит только о том, что я была счастлива, что родители положили жизнь за нас с братом, закрыв от мира так надолго, насколько могли, что эта строгость была необходима и полезна, что они умилительны в своей заботе, и что они отказались ради нас от многого для себя – увы, это заставляет меня быть безмерно благодарной им.
Я помню все свои детские обиды – у меня цепкая память – я помню.
Но я помню и те обиды, что я наносила родителям. И я, и мой брат. И мой уже сын – тоже обижает иногда. Нечаянно.
Но винить во всем родителей – в своем ущербе, в собственной несостоятельности, в неудаче – это глупость и пошлость.
Даже если тебя не любили.
Я уже говорила, что большинству из нас не надо бы иметь детей – нас и так слишком много, да и растить детей – слишком ответственно.
Но даже если тебя не любили, всегда можно найти в себе благодарность за то, что тебя родили, воспитали, вырастили.
Вот правда, хоть убейте меня – ну я уже поняла, что родительской любви может и не случиться – и уверена – ее нет у очень многих, просто это стыдно, в этом рпизнаться, и те, кто не чувствует в себе воспетой веками оглушительной любви к собственным детям, испытывают стыд и неловкость.
Такое огромное внимание к детству возникло недавно, сами знаете – лет сто примерно, ну чуть больше.
А до этого дети это были просто невыросшие взрослые, и особых ритуальных плясок перед детьми и над ними не было (не говорю, что это отлично, но это было нормой) – что у низших классов, так и у высших – еще и сильнее.
У низших ребенок был лишний рот, пока не начнет работать, и даже самые нежные матери не видели ничего особенного в этом. А у высших ребенок был среди нянек- мамок, гувернанток-учителей, слуг и так далее.
Я вспоминаю детство Андрея Болконского и княжны Марьи, их отношения с отцом (вы хотите сказать, что он не любил своих детей? По мне так очень любил. Но нынче его повязала бы ювенальная юстиция).
Да, в семье Наташи Ростовой были более теплые и душевные отношения – но и там умудрилась вырасти расчетливая дура Вера. Нашедшая себе такую же пару – Берга.
Так что , закрывая тему, хотела бы сказать вот что – не надо так уж пристально ковыряться в себе, вглядываться в свои детские обиды, лелеять свои раны (и гордиться ими, как монахиня стигматами) – потому что это тупиковый путь.
Иногда, чтобы прийти куда-то, надо оборачиваться, чтобы не забыть, откуда ты ушел.
А иногда надо идти не оглядываясь, чтобы прийти туда, где ничто не будет тебе напоминать о плохом прошлом.
