![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
Cейчас вышла из метро - станция Василеостровская - встала и курю. И еще несколько таких же - курят. Кто-то ждет кого-то.
И к железным бортикам, из которых в часы пик на этой станции делают узкие коридорчики, привязана большая собака. Немолодая, неопрятная - шерсть - пучками и клочками. В собаке угадываются и лабрадор, и ризен-шнауцер - большая. И морда у нее большая. И на этой морде написано страдание, боль и ужас. Привязана она была на бельевую веревку, которая крепилась к старому ошейнику. Собака металась - то вставала носом к выходу, в струнку вытянувшись, и смотрела, смотрела туда, на эти двери, из которых выходили и выходили люди, все не те, все чужие. То она горестно вздыхала и поворачивалась к ступеням, и ложилась, и глаза ее все кого-то искали, и была в этих глазах тоска и страх.
Видно было, что она уже давно тут сидит, привязанная, не пять минут.
И нам всем, курившим у метро, это было ясно. Мы смотрели на эту собаку, на ее метания, и все думали одно - нехорошее. И нам было стыдно и жалко ее - мы встречались глазами - я видела, что мы все думали примерно одно и то же.
и я стояла уже и думала, что делать с ней, с такой большой, чужой, старой и несчастной собакой.
Брошенной.
Я с собаками сама не очень дружу - я все больше с кошками, и взять мне ее некуда, и отдать вроде некому, и вообще, сегодня столько еще дел - и на работу заехать, а потом еще пара встреч, потом опять в офис, и вообще...
Но смотреть спокойно на собаку, которая - вот - мается и страдает -на виду у всех, среди людей - было нехорошо...
И тут из метро вышла толстая неопрятная старуха, в какой-то цыганской юбке, растянутой кофте, с большими артритными руками, покрытыми язвочками - она тяжело дышала и тяжело несла свое тело.
Но собака!
Она вскочила, натянув обтрепанную веревку, она запрыгала, она завиляла хвостом, она прыгнула этой старухе на грудь, и лизала ее лицо, и руки, и шею, и глаза ее были полны такого безбрежного, такого отчаянного счастья и любви, что у меня все поплыло перед глазами и в носу защипало.
И вокруг - я видела - у тех, кто наблюдал за собакой - в глазах было облегчение.
Я выбросила окурок и стала спускааться по ступенькам.
- Ну, ну, от же отродье, от же прорва, хватит лизаться, всю обслюнявила , - говорила старуха собаке, отвязывя. - Пойдем, оглоедка.
У Макдональдса я обернулась.
Они шли рядом, большие, некрасивые, старые, по Среднему проспекту и о чем-то друг с другом разговоаривали.
И к железным бортикам, из которых в часы пик на этой станции делают узкие коридорчики, привязана большая собака. Немолодая, неопрятная - шерсть - пучками и клочками. В собаке угадываются и лабрадор, и ризен-шнауцер - большая. И морда у нее большая. И на этой морде написано страдание, боль и ужас. Привязана она была на бельевую веревку, которая крепилась к старому ошейнику. Собака металась - то вставала носом к выходу, в струнку вытянувшись, и смотрела, смотрела туда, на эти двери, из которых выходили и выходили люди, все не те, все чужие. То она горестно вздыхала и поворачивалась к ступеням, и ложилась, и глаза ее все кого-то искали, и была в этих глазах тоска и страх.
Видно было, что она уже давно тут сидит, привязанная, не пять минут.
И нам всем, курившим у метро, это было ясно. Мы смотрели на эту собаку, на ее метания, и все думали одно - нехорошее. И нам было стыдно и жалко ее - мы встречались глазами - я видела, что мы все думали примерно одно и то же.
и я стояла уже и думала, что делать с ней, с такой большой, чужой, старой и несчастной собакой.
Брошенной.
Я с собаками сама не очень дружу - я все больше с кошками, и взять мне ее некуда, и отдать вроде некому, и вообще, сегодня столько еще дел - и на работу заехать, а потом еще пара встреч, потом опять в офис, и вообще...
Но смотреть спокойно на собаку, которая - вот - мается и страдает -на виду у всех, среди людей - было нехорошо...
И тут из метро вышла толстая неопрятная старуха, в какой-то цыганской юбке, растянутой кофте, с большими артритными руками, покрытыми язвочками - она тяжело дышала и тяжело несла свое тело.
Но собака!
Она вскочила, натянув обтрепанную веревку, она запрыгала, она завиляла хвостом, она прыгнула этой старухе на грудь, и лизала ее лицо, и руки, и шею, и глаза ее были полны такого безбрежного, такого отчаянного счастья и любви, что у меня все поплыло перед глазами и в носу защипало.
И вокруг - я видела - у тех, кто наблюдал за собакой - в глазах было облегчение.
Я выбросила окурок и стала спускааться по ступенькам.
- Ну, ну, от же отродье, от же прорва, хватит лизаться, всю обслюнявила , - говорила старуха собаке, отвязывя. - Пойдем, оглоедка.
У Макдональдса я обернулась.
Они шли рядом, большие, некрасивые, старые, по Среднему проспекту и о чем-то друг с другом разговоаривали.